Первое упоминание в летописи об усадебной церкви (воспроизвожу по памяти): «...При царе, государе и великом князе Федоре Иоанновиче сооружена бысть церковь каменная о пяти верхах во имя Пресвятой Троицы» (в XVIII веке переосвящена в церковь Преображения, тогда же были переписаны фрески).

Рядом с церковью, с северной стороны, стоит удивительной красоты уникальная звонница (конца XVI века) в виде трехпролетной стенки, поставленной на открытую террасу­гульбище. На звоннице ни единого колокола — все сданы в утиль.

Реставрационные работы в церкви Преображения ведутся ни шатко, ни валко в течение многих лет (ох и попили же реставраторы вволюшку, и все на казенный счет). Сделаны никому ненужные дорогостоящие белокаменные полы, а крышу залатать не сподобились. Фрески гибнут от сырости, осыпаются вместе со штукатуркой. Белокаменная корона, когда­то стоявшая на центральной главе храма, снята и водружена в алтаре на нелепой подставке. Вся корона исписана отборными матерными словами, распахнутые настежь железные поваленные двери зловеще поскрипывают.

В этой церкви когда­то истово вместе со всем народом пел «Верую...», внимал проповедям, исповедовался и причащался раб Божий Александр Пушкин. В детстве, до поступления в лицей, он часто гостевал у бабушки (1806 — 1810) в соседнем селе Захарове. Позже, приезжая в Вяземы, Пушкин любил гулять вдоль берега причудливо изгибающегося протяженного пруда. Здесь, говорят, он написал строку: «У лукоморья дуб зеленый...» Рядом с прудом на горушке сохранился огромный дубовый остов.

В местном пруду утонул ребенком брат Пушкина — Николай, похороненный у восточной апсиды Преображенской церкви. Сейчас от обширного и богатого некрополя ничего не сохранилось. Все срыто. Рядом с могилкой брата А. С. Пушкина валяются бутылки, тряпье, пищевые отходы. В нижнем этаже церкви устроена столовая для сотрудников какого­то научно­исследовательского института, что за высоким забором. Там трудятся высокомудрые интеллигенты.

У лукоморья дуб зеленый...

Суздаль давно манил меня, да я все как­то откладывал поездку, стараясь подгадать несколько дней свободных: дабы без суеты и паники походить, полюбоваться красотой, поработать с камерой. А ведь от Москвы это совсем недалеко, рукой подать. Четыре часа неспешной автобусной езды на восток — и ты среди плодороднейшего владимирского ополья, а перед тобой на берегу маленькой сонной речки Каменки — один из древнейших и красивейших русских городов. Москва моложе Суздаля на сто с лишним лет. Разные судьбы у этих городов. Некогда Суздаль был преемником великокняжеского Киева — матери городов русских и центром всей северо­восточной Руси, а Москва была маленьким поселением, затерявшимся среди безбрежного моря лесов. Но былая слава Суздаля давно миновали. Теперь это — один из тихих районных центров Владимирской области, не идущий ни в какое сравнение с масштабами и ритмом жизни Третьего Рима. И тем не менее Суздаль буквально ошеломил меня памятниками русской старины, единственными в своем роде.

Древнейшим из дошедших до нашего времени сооружений владимиро­суздальского зодчества по праву считается церковь Бориса и Глеба (1152), построенная в загородной резиденции Юрия Долгорукого в селе Кидекше невдалеке от Суздаля. Церковь стоит на крутом берегу Нерли, как воин в дозоре. Глухие, слегка покосившиеся, вросшие в землю серые стены лишены украшений; щелевидные, словно бойницы, окна делают храм похожим на крепость. Безвестные русские зодчии немногословно рассказали о своем времени и о себе. То были трудные годы становления Суздальского княжества, и строителям было не до украшений. С такой же простотой и суровостью организовано и внутреннее убранство храма. На стенах сохранились фрагменты фресок XII века, среди которых, как символ того далекого времени, запоминаются динамичные фигуры всадников на конях.

В центре города — древнейшая часть, кремль. Его окружают придавленные временем, но и сейчас еще высокие земляные валы XI века. За валами высится белокаменный собор Рождества Богородицы, построенный Владимиром Мономахом, но затем капитально перестроенный. В соборе сохранились фрагменты фресковой живописи XIII века. Редчайший памятник русского прикладного искусства — «златые врата» — массивные двери собора, сработанные суздальскими мастерами в первой половине XIII века.

Щедро рассыпаны там и сям по всему городу стройные церкви с главами на высоких барабанах. Приходские храмы, как правило, расположены парами: летняя церковь — более нарядная и зимняя — скромная по убранству, но теплая. В ней служили от Покрова до Троицы. Колокольня у двух этих церквей одна и вместе с ними составляет единый ансамбль. Шатер многих колоколен несколько вогнут и затейливо декорирован, что также является характерной особенностью суздальского архитектурного пейзажа. Все это органично увязано и хорошо уживается со старой жилой застройкой, которая, к счастью, не сносится.

Идя по городу, диву даешься, как удачно выбирали суздальские архитекторы места для своих построек. Больше всего меня поразила и порадовала церковь Косьмы и Дамиана. Она стоит на пригорке на берегу реки. Какая­то неодолимая чарующая сила влечет к ней. Вроде бы подобных церквей видано­перевидано, а вот такое поэтическое настроение, как у этого памятника архитектуры, редко где ощутишь. Точно так же заставляют нас любоваться, думать и мечтать старинные ансамбли Спасо-­Евфимиевского и Покровского монастырей. Легенды и предания начинают оживать, и слышится проникновенный голос самой истории, когда ступаешь под гулкие своды старинных монастырских врат.

Когда-­то в Покровский монастырь ссылали неугодных или провинившихся женщин царской фамилии, жен вельмож. Царь Василий III сослал сюда свою жену Соломонию, обвинив ее в бесплодии. В бессильной ярости, заглушая свое горе, порфироносная монахиня вырыла здесь пруд своими руками. Этот пруд у монастыря и сейчас еще не затянулся тиной. Вспоминают Соломонию и по другой причине. Будучи в монастыре, она родила сына, но он якобы умер во младенчестве. В 1934 году во время реставрационных работ могила младенца была вскрыта. «Погребенной» оказалась спеленутая кукла, а младенца, как гласила народная молва, матери удалось передать в надежные руки. Существует предание, что знаменитый Кудеяр­атаман, о котором так проникновенно поет Шаляпин, и есть тот самый сын Соломонии.

В Покровский монастырь были сосланы: Евдокия Сабурова — первая жена деда Ивана Грозного — Ивана, жена самого Грозного — Анна Васильчикова, дочь Бориса Годунова — Ксения, жена Василия Шуйского. Сюда же, в монастырь, сослал свою первую жену, Евдокию Лопухину, Петр I.

Прошли времена, сменились поколения. Что-­то поросло быльем и передается из поколения в поколение как байки и легенды, что­то и осталось. Вечную память будет хранить благодарная Россия об освободителе Москвы от интервентов в 1612 году Дмитрии Пожарском. Он похоронен в соседнем с Покровским, только через речку Каменку, Спасо­Евфимиевском монастыре. Летом могила князя — вся в цветах.

О Суздале написано много интересного. Хорошо рассказывали о своем городе местные жители­доброхоты, но все же права старая пословица: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Простившись с Суздалем, я перебрался в Боголюбово и, переночевав в будке путевого обходчика, рано утром пошел к церкви Покрова на Нерли. Стоит она среди заливных лугов, высокая и стройная, как невеста. Поэтичность настроения, создаваемого ею, во многом объясняется удачно выбранным местом. Церковь построена князем Андреем Боголюбским в 1165 году на пригорке при впадении Нерли в Клязьму и видна на многие километры окрест.

Церковь Покрова хороша в любое время года. В зимнюю вьюгу (можно себе представить) она — как одинокий путник среди заснеженных полей. Летом небо опрокидывает белые тучи в зеркальные воды вокруг нее, и тогда она словно парит в воздухе. Нынешнее весеннее половодье залило ее по цоколь, и она плывет среди тающих льдин, точно сказочный ковчег.

Используя оставшуюся фотопленку, я работал с радостным чувством, забыв про время. Сторожиха, видя мое усердие, угостила меня краюхой хлеба под топленое молочко, отказавшись от денег. Выходит дело, заработал. Спаси, Господи, добрых людей.

Возвращаясь в Боголюбово, я долго оглядывался на красавицу­церковь. На шоссе проголосовал и доехал до Владимира на самосвале. До отхода поезда помянул в Успенском соборе гениальных Андрея Рублева и Даниил Черного «сотоварищи», работавших здесь на святое дело.

Вопрос о журавле в небе и синице в руке — явно не риторический. В этом я еще раз убедился.

* * *

Завтра день Победы. Вроде бы других тем в повестке дня нашей сегодняшней встречи со студентами Московского химико­технологического института им. Д. И. Менделеева не должно было быть, но тем не менее говорили мы преимущественно о древнерусском искусстве, об охране национального культурно­исторического наследия. Факт сам по себе знаменательный, ибо основной состав участников вечера — это дети победивших в Великой Отечественной войне. В обществе все более и более проклевываются неизбежные вопросы вызревающего национального самосознания: кто мы, какова наша история и каково наше предназначение в мире? «Без прошлого нет будущего» — такова была итоговая мысль закоперщиков вечера. Среди них в первую очередь следует назвать Илью Глазунова, он если и не главный идеолог России, то, во всяком случае, самый динамичный среди них и в то же время самый романтический. С приматом журавля в небе. «Через его мастерскую, — сказал как­то Владимир Солоухин, — прошли легионы тех, кто ныне настойчиво будоражит общественную мысль Москвы».

На вечере с подсказки Глазунова родилась идея создания молодежного клуба любителей истории, древнерусского искусства. В своем выступлении практичный и наученный горьким опытом ГУЛАГа П. Д. Барановский осторожно посадил это зернышко в благодатную почву. Он призвал студентов принять участие в реставрации Крутицкого подворья, старинные строения которого, по мысли Петра Дмитриевича, и будут базой создаваемого молодежного клуба. Барановского тут же поддержали художник А. А. Коробов и член Советского Комитета защиты мира В. П. Тыдман — соратники по борьбе за создание чаемого всеми нами Всероссийского общества охраны памятников.

Вечер закончился символически, словно жар­птица блеснула пером. В зале потух свет, и раздались мерные удары знаменитых Ростовских звонов.

* * *

Так что в вопросе о «пернатых» вряд ли правомерно противопоставление журавлей синицам. И те и другие нужны и важны, как сказал бы «пернатый» (важная птица!) покровитель Ильи Глазунова поэт Сергей Михалков.

Настоящий художник, как пахарь, всегда поднимает большой пласт жизни. Он в гуще народа, он всегда с народом. Тема его творчества — народ, его история, его настоящее, его будущее. Предмет творчества — человек во всем его многообразии.

К. С. Станиславский говорил, что имеющий талант уже обречен на подвиг творчества и всегда найдет своими произведениями отзвук в сердцах людей. Слова эти относятся и к Илье Глазунову.

Написанная мною по заказу заместителя главного редактора журнала «Молодая гвардия» Валерия Ганичева статья «Художник смелого таланта» о творчестве Ильи Глазунова (с несколькими цветными иллюстрациями) опубликована в апрельском номере («МГ». 1964. № 4). Это первая и пока самая развернутая журнальная публикация о художнике. Глузунову скоро 33 года. По сложившейся в Союзе художников табели о рангах он числится еще в молодых, а значит, и в незрелых художниках (до сих пор — «получлен»). По регламентации чиновников от искусства зрелость, видно, наступит, когда дело к пенсии пойдет. «Белка в колесе наш герб, — писал Владимир Даль. — Орехи дадут, когда зубы выпадут, свободу дадут, когда ноги одервенеют».

Я не знаю другого художника в Москве, которого бы так не любили собратья по искусству. Особенно преуспевают в этом искусствоведы — и рисовать он, дескать, не умеет, и компанует плохо, и мыслит примитивно. Словом, не художник он, и точка. Но ларчик просто открывается. Глазунов многим своим оппонентам­интернационалистам, как и Сергей Есенин сорок лет тому назад, может так же сказать, что у него есть чувство Родины, а у них — нет. В этом — главное. И противники Глазунова с пером и с кистью в руках в глубине души прекрасно это понимают, а потому еще более ожесточаются в своих нападках на художника. Время — лучший судия, оно всех по своим местам расставит.

П. Д. Барановский верен себе. Вот уже шестнадцать лет (с перерывами на другие объекты) он работает на Крутицах. Последнее время Петр Дмитриевич со своим другом и соратником Леонидом Ивановичем Антроповым буквально днюют и ночуют там. Работают не покладая рук, ибо убеждены, что по стилевым признакам Крутицкий архиерейский дворец — один из самых выразительных памятников Древней Руси. Свое название архитектурный комплекс получил по крутому берегу Москвы­реки (между Симоновым монастырем и Ново­Спасским). Во времена монгольского разорения Александр Невский исхлопотал у хана Берке, брата Батыя, право на учреждение в Золотой Орде кафедры Сарайских епископов. После Кулковской битвы эта кафедра из Сарая — столицы Золотой Орды — была окончательно перенесена в Москву и получила название Крутицкой.

Петр Дмитриевич может часами рассказывать о Крутицах. Он так и делает. После памятного для студентов института им. Д. И. Менделеева вечера (когда П. Д. Барановский пригласил всех желающих принять участие в реставрационных работах), не проходит и дня без экскурсии на Крутицах. Приходят студенты и школьники, просто любопытные, чтобы поглядеть, где сидел в подземной темнице неистовый протопоп Аввакум, где была камера, в которой после ареста содержался Александр Герцен, и Петр Дмитриевич с радостью рассказывает и показывает, маня всех перспективой, как будут выглядеть Крутицы по завершении реставрации. В практической работе с людьми главное — живинка Барановского. Он и меня, и всех, кто к нему пришел сегодня, увлек своим энтузиазмом, заставил поверить сомневающихся, что молодежный клуб «Родина» и есть то зерно, из которого вырастет Школа молодых реставраторов, а в будущем и Всероссийское общество охраны памятников.

В освобожденной от жильцов части Крутицкого дворца мы дотемна занимались разборкой перегородок, перекрытий, выносом мусора, подготовкой фронта реставрационных работ.

Илья Глазунов не пришел сегодня на Крутицы принять участие в официальном открытии им же провозглашенного клуба «Родина». У него сегодня новый авангардный бой в Союзе писателей, и разговор пойдет не столько в защиту памятников, сколько о будущем России. Тема, что и говорить, важная: беречь прошлое — думать о будущем. Я спросил Петра Дмитриевича, что он думает по этому поводу. «Каждому свое», — как­то отрешенно проговорил Барановский.

Производится реставрация икон Благовещенского собора Кремля: смотрел, забравшись на леса, Деисусный чин и Праздники. То, что мы видим с пола собора, дает половину впечатления. При детальном ознакомлении — впечатление великое. Вблизи можно рассмотреть фрагменты первоначального красочного слоя, от которого остались лишь крохи. Спас был весь прокрыт золотом. Вся фигура прографлена, однако графья не совпадает с первоначальным красочным слоем. Очевидно, графили позднее, перед тем как делать одно из поновлений.

С большой долей вероятности можно предположить, что всю правую сторону Деисусного чина, включая Спаса и Богоматерь, писал один мастер — Феофан Грек, а левую, начиная с Архангела Михаила, другой — Андрей Рублев.

В «Комсомольской правде» опубликована статья Василия Пескова «Отечество». «Можно ли себе представить Красную площадь без храма Василия Блаженного? — пишет автор. — Мне было двадцать лет, когда на первую получку я приехал из Воронежа поглядеть на Москву. И рано утром с поезда пошел на Красную площадь. Я слушал, как бьют часы. Хотелось рукой потрогать кирпич в стене, потрогать камни, выстилавшие площадь. Было такое чувство, что я сделал что­то главное в жизни... Можно ли представить эту площадь без храма Василия Блаженного?»

Так вот, в 1930­е годы спас храм Василия Блаженного от сноса и уничтожения Петр Дмитриевич Барановский. Другому бы приказали, дескать, делай обмеры, будем сносить, и тот согласился бы, а Барановский восстал и, рискуя жизнью, спас храм Василия Блаженного. Вот бы взять теперь и за заслуги перед Отечеством — все вкупе, в том числе за научную реставрацию черниговской церкви Параскевы Пятницы XII века, смоленской церкви Петра и Павла XII века, дать бы П. Д. Барановскому Государственную премию, ибо он и есть тот государственный человек, которому премия давно причитается. Но не тут­то было. П. Д. Барановский на святое дело работает, а у нас в Отечестве — государственный атеизм.

В блоковском Шахматове — вчетвером, вместе с фотохудожником В. С. Молчановым, И. и Н. Глазуновыми.

     И дверь звенящая балкона
     Открылась в липы и сирень...

От трех больших берез мы поднимались в гору, и вдруг открылась площадь, заросшая сиренью. Сирень везде — слева и справа, белая, лиловая. И яблони все в цвету, так что даже листьев не видно. А вот и старый кряжистый тополь, начинающий уже сохнуть.

     Огромный тополь серебристый
     Склонял над домом свой шатер...

Вооружившись палками, как миноискателями, мы попытались найти остатки фундамента дома. Все заросло, что­либо нащупать было трудно. Указателей никаких нет, ориентирами служили старые деревья сада. Наконец нашли: на месте дома вырыта силосная яма. Хозяйственные ныне мужики... Вспомнились слова Блока, сказанные Маяковскому: «А у меня в деревне дом сожгли».

Эту тему продолжила А. И. Малкина (1882 г. р.) из соседней с Шахматовым деревни Гудино.

— Когда усадьбу Блока стали громить, — бесхитростно поведала Анна Ивановна, — сын мой (1902 г. р.) тоже туда побежал. Принес маленький столик — в хозяйстве оказалось ни туда, ни сюда. Так он с тех пор и лежит на чердаке, может, уже весь рассохся.

— Так продайте мне столик, — попросил я. — Склею, приведу в порядок...

— Возьми.

На зависть Глазуновым, я стал обладателем столика из блоковского усадебного кабинета. На столике стояла когда­то ваза с любимыми цветами поэта (ночные фиалки?), лежали книги, журналы, блокнот с набросками стихов...

— А книг у вас из Шахматова никаких нет? — поинтересовался Илья.

— Все книги, — ответила А. И. Малкина, — выбросили тогда в овраг, они потом долго, словно лебеди, махали страницами­крыльями.

В утешение Анна Ивановна простодушно предложила Глазунову подпиленные ножки от блоковского рояля, на которых у нее в избе стояла тахта.

— Ну зачем же лишать тахту ножек, — усмехнулся Илья.

Я взвалил на спину блоковский столик, и мы вернулись в Шахматово. Когда шли, открылась даль голубая, как море — необъятная. Кругом вишни, шиповник, барбарис, яблони. Самые старые из этих яблонь, пожалуй, сажал сам Блок. Любимый его пруд еще не совсем зарос, хоть плотину и размыло. В окрестных деревнях немало людей, помнящих, как Блок, надев просторную красную косоворотку, косил с мужиками на лугу. В Солнечногорске живет почтальонша, которая носила Блоку письма. В общем­то, не так уж и давно все это было.

Появились мальчишки.

— Ребята, а что здесь раньше было? — спросили мы.

Один молчит, другой отвечает:

— Здесь жил поэт Александр Блок.

— Вам в школе о нем говорили?

— Нет, это папа мне рассказывал.

Я присел под старым тополем перезарядить фотоаппарат и услышал конец разговора ребят, ломающих сирень в зарослях.

— А ты и вправду не знал, кто такой Блок?..

Оказалось, младший мальчик (на вид не старше 12 лет, он приехал к бабушке в деревню) первый раз в жизни услышал про поэта Александра Блока.

На станцию Подсолнечная мы возвращались мимо Тараканова. В местной церкви Михаила Архангела (XVIII век) венчались Александр Александрович Блок и Любовь Дмитриевна Менделеева. Мы вошли в храм, полуразобранный на кирпич для совхозного коровника, и попытались представить себе, где мог стоять аналой, вокруг которого 17 августа 1903 года трижды обошли с замиранием сердца счастливые молодожены.

     Видно, дни золотые пришли.
     Все деревья стоят, как в сиянье.
     Ночью холодом веет с земли;
     Утром белая церковь вдали
     И близка и ясна очертаньем.

Все 17 верст до станции я нес блоковский столик на своем горбу1. Шел, вспоминая стихи, написанные в этих местах...

     И невозможное возможно,
     Дорога долгая легка,
     Когда блеснет в дали дорожной
     Мгновенный взор из­под платка,
     Когда звенит тоской острожной
     Глухая песня ямщика...